Кася Попова: Что нравится — оно вокруг и есть

Работы Шерова буквально иллюстрируют английское название натюрморта still life (замершая, неподвижная жизнь): достаточно посмотреть, например, как аккуратно уложены в воздухе осколки бутылки, которую бравый десантник разбивает о свой лоб.

Натюрморт вообще — жанр мистический, нагруженный аллегориями и тайнами; за неодушевленными предметами всегда таится еще один, символический уровень глубины, взять ли гвоздики Дамы с единорогом или башмаки четы Арнольфини, томатный суп Уорхола или цветочки Джорджии О’Кифф. Шеров с характерной для примитивизма детской непосредственностью создает скрупулезные перечни натуры, списки окружающих его простых вещей, за которыми в конечном счете — доброта и нежность.

Картины Шерова устроены как кунсткамеры, где рядом с кусочком угля хранится сушеный жук: каждый объект ценен сам по себе. Так, в картинном пространстве чудной гигантский чайник с воткнутой в него елкой и заснеженной крышкой равноправен елочным игрушкам или человечкам, замершим в типично новогодних занятиях вроде чистки ковра снегом, какой до эпохи торжества бытовой химии и мощных пылесосов каждый владелец ковра предавался хотя бы раз за зиму. Елочные игрушки — современники этой зимней забавы, такие продавались в магазинах во времена нынешних прабабушек и пра-прабабушек и, поскольку с тех пор минуло уже больше полувека, успешно вышли в категорию антиквариата. Все эти сосульки с гофрированными окошками, светофоры, часики, колокольчики штамповались миллионами и украшали елку в каждом доме, а сейчас сохранились в бережливых семьях как фамильные реликвии. Развешивая их на елке, художник, не стесняясь, бьет по-больному — по детским воспоминаниям тех, кто вырос в ныне исчезнувшей стране, когда елка, праздник, мама с папой и небо в алмазах… Любой если не разрыдается, то проникнется самыми теплыми чувствами.

Однако Шеров вовсе не певец навсегда ушедшего, plusquamperfect, — он самый что ни на есть реалист, твердо стоящий в настоящем. «Идешь по улице, видишь, и не надо ничего сочинять», — формулирует он свое творческое кредо. Как Поленов прославил московский дворик, так Шеров воспевает дворики провинциального Малоярославца Калужской области.

Город этот, не считая оазиса «хрущовок», состоит из так называемого частного сектора, который у Шерова во всей красе: домишки, где отсутствуют как данность канализация и водопровод — отсюда и колодцы, и нужники во дворах, где обитатели не сидят по своим каморкам, а коллективно проводят досуг на свежем воздухе. Это может показаться трепетной ностальгией, нежными воспоминаниями о советском детстве,— но нет, для Малоярославца это реальность, данная в ощущениях.

По спутниковым картам, ориентируясь по колокольням, можно даже вычислить, где располагаются натурные «угодья» Шерова (на северной окраине города, недалеко от реки с несильно поэтичным названием Лужа) и откуда взялась необычная точка зрения художника — он парит над своими двориками, поскольку «высоко сижу — далеко гляжу»: устраивает свой мольберт на крыше или на горке, откуда зимой скатываются на лыжах.

Застрявшему в прошлом веке городу повезло хотя бы в том смысле, что для него нашелся летописец, причем весьма доброжелательный, который не стремится обличать или высмеивать. Он, как ребенок, радуется простым вещам, таким, например, как уличный ящик с ненужными книгами или цветочки в обшарпанном подъезде по соседству с неработающим мусоропроводом, и щедро делится маленькими радостями жизни. Потому его картины — инъекция антистресса без противопоказаний, по рецепту Гете: «Кто жил — в ничто не обратится! Повсюду вечность шевелится. Причастный бытию блажен!»

Город Шерова — это уютное, спокойное, безопасное и отчасти чудесное место, где выжили даже телецелители, казалось бы, исчезнувшие вместе с распавшейся страной. Современному здравому человеку трудно представить, как миллионы советских граждан высаживались перед телевизором смотреть на завывающих персонажей, которые якобы испускали из электронно-лучевой трубки полезные лучи, дистанционно исцеляя всех подряд и заодно заряжая воду, пристроенную перед экраном в любой емкости вплоть до эмалированного ковшика (запаса банок не хватило, тут же выставлена батарея «закруток»— перевернутых, по заветам истинных знатоков консервации). Художник не издевается над супружеской четой, чинно усевшейся оздоравливаться, — он внимательный наблюдатель, которого восхищает дом — полная чаша. Полная, в частности, произведениями искусства — обязательными лебедями-сувенирами из Гусь-Хрустального, а также портретом Есенина с трубкой, резьба по дереву.

С произведениями искусства у Шерова особые отношения. «М. Лизу» — одну из лучших, на наш взгляд, его работ, в этом смысле можно назвать программным произведением. Как нас учили материалисты, бытие определяет сознание: каково жилище «хрущовского» образца с вечно сохнущими на батарее носками и проросшим луком на подоконнике — такова и таинственная, несколько кривая улыбка. Художник настолько трепетно выписывает предметы немудрящего быта вокруг своей Джоконды из «хрущовки», что картина становится признанием в любви, а для непонятливых, не оценивших нежность изображения, на заднем плане имеется внятная, хотя и корявая надпись «Я люблю Лизу».

Искусство часто присутствует на картинах Шерова, оно прокрадывается исподволь в виде тиражных репродукций, от которых, цитируя мультфильм, в любом жилище была большая польза — дырку на обоях закрывать. В прошлом веке репертуар доступных населению арт-объектов ограничивался неизбежной «Незнакомкой» Крамского и Шишкиным (на картине Шерова «8 марта» мастерски, буквально пятнадцатью мазками воспроизведено «Утро в сосновом лесу», Шеров так же скупо, но узнаваемо несколько раз цитирует шишкинскую «Рожь»). Странно, что на картинах Шерова нет еще одного хита для маскировки дырок на обоях — Васнецова, хотя, по словам поэта, «в каждой русской чайной есть картина «Три богатыря». Возможно, в исчезнувшей стране богатырей заслуживали только общественные пространства?

Шеровская «Dame dans le sale de baine» — оммаж Ренуару, у которого заимствовано название. Классик сводил ритуал личной гигиены к пышно-розовой обнаженной натуре, Шеров — к любовному перечислению ритуальных атрибутов: это стиральная машинка с ручным отжимом, отвалившийся кафель, ванна со сколотой эмалью, щетка для спины, ожерелье прищепок, трогательно сохнущие на батарее туфельки и модный пластиковый пакет с картинкой сигарет Marlboro — рачительно постиранный, из тех, что фарцовщики продавали полвека назад за червонец (бешеные деньги, десятая часть зарплаты молодого специалиста).